Игорь Вербицкий: «Сейчас многие стараются переделать музыку под себя. Это гибельный путь»

12 октября в зале филармонии прозвучит неординарная программа: Концерт для скрипки с оркестром №2 «Метаморфозы» Кшиштофа Пендерецкого и Шестая симфония Чайковского. Концерт Пендерецкого написан между 1992 и 1995 годами, композитор посвятил его знаменитой скрипачке Анне-Софи Муттер, она же стала первой исполнительницей концерта. В Воронеже это сочинение прозвучит впервые в исполнении Академического симфонического оркестра филармонии, солировать будет польская скрипачка Марта Магдалена Лелек. Во второй части программы заявлена Шестая («Патетическая») симфония Чайковского, которой автор дирижировал незадолго до смерти. О своем восприятии этой музыки и о том, в чем перекликаются произведения Чайковского и Пендерецкого, рассказывает дирижер Игорь Вербицкий.

— Мне было очень интересно обратиться к Пендерецкому, потому что я никогда не играл его музыки. Когда я услышал этот концерт в записи, сразу понял, что хочу его исполнить. Он никогда не звучал в Воронеже, и, честно говоря, я не нашел упоминаний о том, где и когда это сочинение звучало в России. Возможно, звучало, потому что Пендерецкий является большим другом Юрия Хатуевича Темирканова, композитор приезжал в Россию, я был на его концертах, когда он сам дирижировал своей музыкой, в частности, «Польским реквиемом». На западе его скрипичный концерт № 2 хорошо знают, а вот у нас в стране никто из российских музыкантов его не исполнял. Предложение сыграть это произведение пришло от замечательной польской скрипачки Марты Магдалены Лелек, которая уже неоднократно приезжала в Воронеж. Она встречалась с автором, так что хорошо представляет себе, как исполнять этот концерт. Это произведение требует большого труда от музыкантов.

— Второй скрипичный концерт Пендерецкого называется «Метаморфозы», это определяет его программность?

— Концерт одночастный. В нем как рондо проходит тема судьбы, своего рода риторический вопрос: по ком звонит колокол. Там потрясающий медленный раздел, поднимающий тему разрушения. Наряду с колокольным моментом, который часто встречается и как бы останавливает движение как некое memento mori, первичное звено, заключенное в этом мотиве, постоянно преломляется. «Метаморфозы» можно трактовать как свободные вариации на основную тему произведения. В то же время это метаморфозы, которые происходят с человеком на протяжении его жизни. Все заканчивается  сценой похорон, когда душа одерживает победу над телом и поднимается до небес.

— В этом произведение чувствуются польские корни?

— Думаю, здесь больше общеевропейского романтизма. Вы не найдете в нем явных этномоментов. Оно относится к позднему периоду творчества Пендерецкого, когда после многих лет поиска в сонористике он вернулся к традиционному музыкальному языку, который принято называть неоромантизмом. Хотя его сонорные произведения, на мой взгляд, не так уж сложны для восприятия, но во Втором скрипичном концерте он возвращается к еще большей простоте языка. Там внезапно появляется уличная песенка, какие-то сцены, похожие на симфонии Густава Малера. Хотя, конечно, это современная музыка, и здесь нельзя искать заимствований у композиторов романтического периода.

— А как музыка нашего современника Пендерецкого сочетается с Шестой симфонией Чайковского, которая будет звучать во втором отделении?

— Мне кажется, оба эти сочинения являются своего рода глубокими рассуждениями о разных ситуациях и чувствах, которые у человека возникают на протяжении всей его жизни – такой взгляд в прошлое. Мы помним, что вскоре после написания симфонии Чайковский ушел из жизни и не оставил конкретных объяснений, что он хотел сказать этим произведением. Например, когда в первой части симфонии происходит интенсивное нагнетание, звучит яростная разработка и тема «Со святыми упокой»: что он имел в виду? Что сам вскоре уйдет из жизни или это горечь от потери тех, кто ему дорог? Или изломанный вальс на пять четвертей – эта так называемая светская жизнь, меланхолия, очень характерная для творчества Чайковского. Или марш, который иногда трактуют как некую радостную часть. Мне кажется, здесь тоже присутствует скрытая угроза: он такой лихорадочный, горячечный, несет, непонятно куда. У Чайковского, когда он писал эту симфонию, было ощущение скорого ухода. Когда человек это понимает, перед ним проносятся картины его жизни.

— Чьи интерпретации Шестой симфонии вы считаете эталонными?

— Пожалуй, двух наших величайших гениев: Светланова и Мравинского. Мне ближе все-таки Мравинский, потому что у него очень жесткий, суровый взгляд. Он сам был таким человеком, многое прошел, многое видел, захватил все важнейшие события XX века. Мне он близок педантичностью исполнения авторского текста. Мравинский относится к тем художникам, для которых характерно самоотречение: он ничего не старается привносить своего, пытается максимально точно интерпретировать текст, который оставил нам композитор. Для нашего времени это не характерно, сейчас стараются переделать музыку под себя. Мне кажется, это гибельный путь. Мы видим, как это происходит на наших глазах, в частности, в театре. Мы уже практически потеряли тот театр, который был раньше, мы уже не понимаем, о чем пьеса или оперный спектакль, а видим самолюбование режиссера, который придумал свою историю, навеянную классикой. В концертной практике, это, к сожалению, тоже иногда встречается.